Дело в том, что, как я уже говорил выше, производилась демобилизация армии и из различных воинских частей были уволены в бессрочный отпуск красноармейцы, родина которых была в окрестностях Лунинца и Пинска. Местности эти отошли по Рижскому договору с Польшей к последней, а в штабах воинских частей, благодаря невежеству и безграмотности начальства, а также и секретности Рижского договора, который большевики весь не опубликовали, никто не знал, где проходит настоящая граница между Польшей и Совдепией, и увольняли в означенные пункты бессрочно отпущенных красноармейцев, которые, приехав в Калинковичи и Житковичи, узнавали, что они теперь уже подданные Польши, а через границу их не пропускала местная Чека. Таким образом, в этих двух пунктах скопилось несколько тысяч таких красноармейцев, которые сидели на весьма скудном пайке, томились от безделья и неизвестности и рвались домой. Размещены они были отвратительно в нетопленых домах с выбитыми окнами и дверьми. Некоторые из них сидели уже давно, с января месяца сего года. Наиболее ярые протестовали против задержки их отправки на родину, но были местной Чека арестованы и в назидание остальной публике расстреляны. После этого вся эта масса притихла, но зато началось усиленное бегство за границу и именно в этом направлении, которое и я избрал для себя. Обо всем этом я раньше ничего не знал и услышал только в вагоне от ехавших со мной красноармейцев, случайных попутчиков. Некоторым счастливчикам удавалось проскользнуть через границу, но большинство арестовывалось агентами Чека и отправлялось в Житковичи, где для них была устроена тюрьма в помещениях двух еврейских синагог и сельской школы, окруженная высоким забором и окутанная колючей проволокой. Кроме того, через границу перевозилась в большом количестве контрабанда, которую большевики преследовали, и пойманные контрабандисты отправлялись тоже в эту тюрьму. Конечно, по большевистскому обычаю шла жестокая расправа с обитателями этой тюрьмы, по ночам постоянно были слышны расстрелы и, хотя все это было известно красноармейской демобилизованной массе, тоска по родине и ужасные условия жизни у большевиков гнали их к границе.

В этом году было большое половодье, а я не принял этого во внимание при своем выступлении в путешествие. Местность, по которой мне пришлось идти, находится в бассейне реки Припяти, перерезана массою мелких речек, впадающих в Припять, которые летом пересыхают от жары, а в настоящее время были полны водой. Кроме того, эта местность была преддверием знаменитых Пинских болот, и мне было очень трудно идти без дороги, только по компасу глухими Полесскими лесами. Приходилось делать большие обходы трясин, попадая иногда в совершенно безвыходное положение, сбиваясь с пути и опять выправляя направление по компасу. Это не был обыкновенный сосновый лес, а сплошная трясина, поросшая вязом, осиной и березой. Если прибавить к этому огромное количество комаров, которые тучами меня окружали, то легко представить себе, как мне было трудно идти этим путем. По карте расстояние от Житковичей до границы выходило в 30 верстах, но я думаю, что прошел больше в два раза, блуждая по болотам. Переночевав в лесу на болотной кочке и не сомкнув ни на минуту глаз, несмотря на усталость, так как тучи комаров не давали мне покоя, я, как только рассвело, тронулся дальше и, в конце концов, через двое суток своего лесного путешествия пришел к заветной цели: к реке Случь, в назначенное мною по карте место, определив точку стояния компасом. Но, к моему большому горю, Случь в данный момент была шириною более 30 сажен, благодаря большому половодью, в то время как в июльскую жару она пересыхала настолько, что ее можно было перейти свободно в брод. Берега были сильно болотисты и лесисты; кругом не было ни живой души, и, будь у меня топор, я мог бы смастерить плот, на который бы сложил свою одежду, и вплавь перебрался бы на тот берег, толкая плот перед собой; плыть же в одежде я не рискнул, мог бы утонуть, явиться в Польшу в костюме Адама тоже было немыслимо.

От Случи — в Житковичи

Зная, что вправо и влево от точки моего стояния, верстах в трех-четырех, есть переправы, я, осторожно пробираясь лесом, отправился осмотреть их, рассчитывая, если они не заняты, перейти по ним границу, но и здесь меня постигло разочарование: на обеих переправах стояли красноармейские караулы. Осторожно попятившись назад, я скрылся в чаще леса, не замеченный караулом, и решил возвращаться обратно в Гомель, отложив попытку бегства до более удобного времени.

Теперь мне нужно было выйти на какую-нибудь дорогу и идти смело по ней на железнодорожный разъезд Дедовка, который по карте находился от меня верстах в 10. Мне только нужно было незаметно отойти от самой границы. Далее же я решил перейти на легальное положение, и в случае, если бы кто-нибудь из агентов Чека меня остановил, то я решил, предъявив выданное мне Уездвоенкоматом удостоверение на право поездки в Житковичи, заявить, что возвращаюсь с хутора, где взял свои оставленные в прошлом году вещи, которые мог предъявить в доказательство этого: у меня был с собою мешок с бельем и запасной одеждой.

Благодаря компасу и карте я скоро вышел на дорогу, ведущую на Дедовку, и вскоре был на ней. Меня никто по дороге не встретил. На разъезде было тихо и пустынно, сидел только дежурный красноармеец от железнодорожного батальона, который объяснил мне, что поезд ушел в Житковичи вчера и снова пойдет только через два дня. Дело в том, что от ст. Житковичи и до границы — до моста через реку Случь — эксплуатация железной дороги была в руках военных властей, и здесь ходили так называемые минутки-поезда, состоявшие из двух товарных вагонов, обслуживаемые железнодорожным батальоном. Кроме того, здесь, равно как и в Житковичах, стоял броневой поезд: по ту сторону границы на ст. Лохва, по сведениям большевиков, стоял с двумя полками Булак-Балахович, и они сильно побаивались его.

Я очень устал, меня клонило ко сну, ведь я не спал четыре ночи, ибо в вагоне, едучи еще до

ст. Житковичи, спать не представлялось возможным, кроме того, нервы, напряженно работая все время, теперь совершенно ослабели, и я чуть не валился с ног. Войдя в комнату телеграфиста-красноармейца, я объяснил ему, что я военнослужащий, возвращаюсь обратно в Гомель, показал ему свое удостоверение и сказал, что очень устал, пройдя большой путь с хутора, куда ходил за своими вещами.

Красноармеец любезно предложил мне лечь на его нары, и я заснул мертвым сном. Проснувшись уже поздно вечером, я решил, несмотря на усталость, идти пешком в Житковичи, но в это время приехал на дрезине начальник участка железной дороги, который через некоторое время должен был возвращаться обратно в Житковичи, я попросил его подвезти меня, что он охотно и исполнил.

Приехав в Житковичи, я узнал, что поезд пойдет в Калинковичи только через три дня; так как расстояние от Житковичей до ст. Калинковичи пешком не пройдешь, то пришлось ждать эти три дня.

Беседы с туровским евреем: о власти, погромах и прошлом

Недалеко от станции находился заезжий двор, который содержал еврей, пользуясь тем, что у него жили два агента пограничной Чека, так как в то время еще никакие торговые предприятия советской властью не разрешались. Вот эти три дня я и провел на заезжем дворе.

На второй день моего пребывания, около 11 часов вечера, пришли во двор агенты Чека с обыском и предложили предъявить всем нам документы. Я предъявил свое удостоверение, и они им удовлетворились. Разговаривая с евреем, содержателем гостиницы, а также с его тестем, евреем почтенных лет, приехавшим из местечка Туров погостить к дочери, я вынес для себя очень много интересных наблюдений.

Обыкновенно днем, когда в доме никого не было из агентов Чека, старик-еврей, который прозондировал вначале мои политические убеждения и убедился в том, что я не красный, начинал горько жаловаться на советскую власть, причем к нему присоединялся и его зять. Конечно, его жалобы на нынешнее положение всегда сопровождались сравнением с прежним режимом, и выходило так, что тогда было золотое время.