9 ноября в Каталонии должен был пройти референдум о независимости региона. Согласно соцопросам, у сепаратистов были хорошие шансы победить. Впрочем, выяснить, кого в Каталонии больше — сторонников суверенитета или противников — не удалось, поскольку Мадрид проведение референдума запретил. А в сентябре поражение потерпели шотландские борцы за независимость, не сумевшие убедить жителей региона проголосовать за развод с Лондоном. Однако это не значит, что тема сепаратизма в Европе закрыта. В ЕС хватает регионов, претендующих на статус отдельного государства. Причем в отличие от былых времен, аргументы сепаратистов носят не националистический, а преимущественно экономический характер.
По крайней мере, со времен Второй мировой войны считалось, что проблема границ и государственного самоопределения в Западной Европе более или менее решена. Несколько очагов напряженности продолжало тлеть — Северная Ирландия, Страна Басков и Корсика. Но эти конфликты к началу XXI века если и не были окончательно разрешены, то явно утратили остроту. Показательно, что ни одна из территорий, где в конце прошлого столетия действовали вооруженные националистические движения, сегодня не фигурирует в списке очагов европейского сепаратизма. Группы, которые долгие годы вели вооруженную борьбу во имя освобождения национальных меньшинств, одна за другой отказались от террористической деятельности, предпочтя ей легальную работу. Ирландские республиканцы успешно заседают в парламенте Ольстера и почти не вспоминают про требование независимости. В Стране Басков и на Корсике боевые отряды националистов объявили о прекращении огня. Впрочем, оба движения в основном разгромлены и, по сути, признали свое поражение.
Между тем на передний план выходит сепаратизм совершенно иного рода. Никак не связанные с радикальным протестом, его представители выдвигают, в первую очередь, экономические аргументы и находят сторонников не среди угнетенных национальных меньшинств, а среди среднего класса. Лидеры новых сепаратистских организаций совсем не похожи на повстанцев-подпольщиков, скрывающихся от полиции в лесах и подвалах. Напротив, они возглавляют региональные администрации, управляют многомиллионными бюджетами, заседают в парламентах и проводят с «капитанами бизнеса» встречи, посвященные инвестиционной привлекательности подвластной им территории. Эти движения в принципе не являются национальными, даже если иногда используют националистическую риторику. Их главная идея — защита региональных интересов, причем, в первую очередь, интересов финансовых.
Очаги нового сепаратизма — Шотландия, Каталония, Северная Италия и Фландрия. Если прежние националистические движения представляли территории относительно бедные и отсталые (объясняя эти проблемы национальным угнетением), то сегодня речь идет как раз о наиболее развитых и богатых регионах, стремящихся отделиться от менее успешных соседей.
Разумеется, в каждом случае есть свои особенности. Например, шотландские националисты ностальгируют по независимому королевству, существовавшему двести лет назад, и вспоминают про его конфликты с Англией. Однако эти дела давно минувших дней имеют мало общего с требованиями современных сепаратистов, заметно усиливших свои позиции лишь после того, как на севере Великобритании начали добывать нефть. Шотландия в составе Британской Империи не только не была угнетенной или отсталой территорией, но напротив, находилась в привилегированном положении. Шотландцы занимали непропорционально много мест в бюрократии и армии Соединенного Королевства, а Глазго, деловая столица региона, расцвел в XIX веке, став вторым по значению городом империи. Сегодня Шотландия обладает не только изрядным запасами углеводородов, но и более развитой промышленностью, чем Англия.
С другой стороны, Фландрия на протяжении большей части прошлого века уступала по уровню жизни и развития промышленности франкоязычным территориям Бельгии. В течение всего этого времени речи о разделе страны не было. Но к концу ХХ века социально-экономический баланс начал стремительно меняться. Металлургия и другие отрасли, составлявшие славу бельгийской индустрии прошлого, стали приходить в упадок. Напротив, во Фландрии развивались новые производства, не пострадавшие от перестройки мировой экономики и последующих кризисов. В итоге, если ранее Фландрия получала поддержку из центрального бюджета, то теперь она сама вынуждена вносить в общую казну больше, чем получает из нее.
Еще более показательна история Северной Италии. Ведь именно эти территории сыграли решающую роль в объединении страны, здесь формировалась и отсюда распространялась новая общеитальянская идентичность (к слову, идея «британской общности» — Britishness — родилась тоже не в Англии, а в Шотландии). Первой столицей единой Италии был Турин — ныне, наряду с Венецией, один из центров северного сепаратизма. На протяжении всей истории Италии регионы севера экономически, культурно, идеологически доминировали над югом, причем такое положение вещей сохранилось до наших дней.
Несколько более сложная картина получается при взгляде на историю Каталонии. С одной стороны, эта часть Испании всегда была самой богатой и развитой. С другой стороны, жители Каталонии регулярно жаловались на притеснения со стороны Мадрида, неоднократно восставали и становились жертвами репрессий. Впрочем, надо сделать важную оговорку. В рамках современного националистического дискурса любые конфликты между региональными элитами и центром, равно как и любые социальные протесты, имевшие место на данной территории, автоматически зачисляются в категорию национально-освободительной борьбы, хотя сами участники событий наверняка очень удивились бы, узнав про такую интерпретацию.
Так или иначе, но конфликт между Барселоной и Мадридом существовал на протяжении почти всей истории Испании, обостряясь в моменты политических кризисов, революций и гражданских войн. В XVII веке барселонская знать и часть буржуазии ориентировались на Францию, надеясь отстоять свои вольности и привилегии от правивших в Мадриде Габсбургов. Во время войны за испанское наследство Барселона наоборот поддержала Габсбургов против французских Бурбонов. Терпя в этих конфликтах раз за разом поражения, Каталония постепенно теряла свой особый статус в испанской монархии, пока не деградировала до статуса заурядной провинции.
В годы гражданской войны индустриально развитая Барселона стала опорой республиканцев — по причинам скорее социальным, чем национальным: именно здесь была сосредоточена значительная часть рабочего класса, ориентировавшегося на социалистов, анархистов и даже троцкистов. Со своей стороны, победивший режим генералиссимуса Франко наказал нелояльную территорию новой волной репрессий, ударив не только по местному самоуправлению, но и по местным культурным институтам. Каталанский язык (именно язык, а не диалект, и именно каталанский, а не каталонский) фактически оказался под запретом. И хотя к концу франкистской эпохи эти ограничения были сперва смягчены, а потом отменены, каталонская интеллигенция хорошо запомнила, как с ней обошелся федеральный центр.
Таким образом можно было бы назвать претензии Каталонии к Мадриду вполне обоснованными, если бы не одно «но». Все эти лишения были с лихвой компенсированы после восстановления в Испании монархии. Каталония получила широчайшую автономию, какой обычно пользуются регионы в составе самой свободной федерации. Каталанский язык, образование и культура не только получили равные с испанскими права, но и приобрели приоритет. Сейчас в Барселоне без знания «национального языка» в государственном учреждении вряд ли удастся устроиться даже сторожем. Финансовые ресурсы направляются на стимулирование книгоиздания и культурных проектов на каталанском. Причем значительная часть средств идет напрямую из центрального бюджета.
