— Вот посмотрите, это я освящаю московскую квартиру своих спонсоров.
На фото я увидел отца Сергия в праздничной красной ризе. Он стоял с церковным кадилом в какой-то прихожей, пол которой был украшен огромной, выложенной мрамором свастикой.
— Ничего себе квартирка! — воскликнул я. — Где ж такая расположена?
Вопрос остался незамеченным. Повис в воздухе.
Вспомнив, что автобус отца Сергия был раскрашен свастиками, я полюбопытствовал, как публика реагировала на фашистскую символику. Не шарахались ли ветераны ВОВ от машины, решив, что неприятель вновь объявился на российской земле? Не бросалась ли наперерез фашистскому видению милиция?
— Автобус воспринимался нормально, — довольно ответил отец Сергий. — И даже очень нормально. Меня в нем за версту узнавали. И милиция, и ГАИ! Видят, это я, батюшка, еду! Остановят, поговорят о жизни — и отпустят с миром.
— А как Баркашов себя вел, увидев свастики над храмом?
— Он был в восхищении. Мы давно не виделись, он понял, что я, как и он, веду четкую линию. Что мы — каждый на своем месте, каждый по-своему — боремся с врагами.
— С какими врагами?
— С иудеями, конечно, — охотно ответил священник.
— И чем же вам помешали иудеи? В чем они виноваты?
— В том, что как захватили власть в 17-м, так до сих пор ее не отдали. Они, евреи, постоянно перекрашиваются. Они во всех бедах России виноваты. Подтачивают ее силы.
— Что нам, русским, надо делать, чтобы противостоять «постоянно перекрашивающимся» евреям?
— Молиться. Обращаться к Богу с молитвой. Это четко, — добавил он свое любимое словечко. — Когда Господь увидит всеобщее покаяние русского народа, он снимет с него бремя иудейского ига.
Я знал, что два года назад при храме у отца Сергия действовал какой-то военизированный лагерь. Спросил, кто ему помог его организовать.
— Баркашов, — откликнулся батюшка. — Благодаря ему все было поставлено на солидную ногу. Инструктора учили ребят рукопашному бою, преодолевать водные преграды и даже стрелять — для этого мы ездили в соседнюю воинскую часть. Славно было, интересно.
— При храмах обычно не создают военизированных лагерей, — заметил я.
— Надо уметь защищать православную веру, — нравоучительно возразил священник. — А защита — это не только слово.
Тут неожиданно я заметил на стене портрет красивой женщины в деревянной рамке.
— Кто это? — спросил я.
— Ева Браун.
— Зачем вы повесили ее портрет?! — изумился я.
Он не нашелся что ответить. Тогда я задал вопрос попроще:
— Что-то вас, наверное, привлекло в Еве Браун. Красота? Женственность? Что вам в ней более всего нравится?
— Преданность.
— Скажите, но только откровенно: по мировоззрению вы, судя по всему, фашист? — прямо в лоб спросил я.
— Нет. Я православный священник, — мягко, с небрежной улыбкой возразил отец Сергий и, как бы в подтверждение своих слов, стал собираться в храм на службу. И на прощание доходчиво растолковал мне, в чем разница между фашистской свастикой и символами, что у него на церковном кресте.
— Гитлеровская свастика имеет правый поворот. А у меня — левый. Понимаете? — спросил он. — Так что какие могут быть претензии?
Я кивнул головой. Видимо, чересчур согласно. Потому что в нем взыграло тщеславие. Сделав театральную паузу, он вдруг гордо объявил:
— Но если зайти с другой стороны церкви и посмотреть на просвет, будет один к одному — свастика! И торжествующе улыбнулся.
Павел НИКИТИН, Огонёк, 2001 год.