Бывший националист Максим Собеский: До тюрьмы я рисовал свастики.

4 ноября Максим Собеский не пошел на митинг в Люблино. В отличие от большинства участников «Русских маршей», он от слов перешел к делу: избил с приятелями таджикского рабочего, снял на видео, выложил в сеть. Дали два года колонии. Это рассказ скинхеда о том, как он перестал быть скинхедом

Я — бритоголовый

Я не верил, что меня посадят. Но посадили и меня, и моих приятелей.

Николай Сванидзе говорил, что все скинхеды пэтэушники, но это неправда. Каждое утро мы ходили в университет. И ненавидели Сванидзе. За пэтэушников, а не за то, что грузин. Грузины были и среди нас, а также парочка татар и белокурый дагестанец Заур, который косил под немца: «Меня зовут Зауэр».

Вечерами мы пили пиво, рисовали на стенах свастики с пояснительными надписями «Россия для русских» и гонялись за мигрантами. Самые любознательные читали журнал «Русская воля» и газету «Я русский», а мне уже тогда нравилась «Лимонка».

Мы считали дни до того, как кинем «зигу» у кремлевской стены. Один из наших идеологических вдохновителей — Максим Марцинкевич по прозвищу Тесак — предлагал собраться на Красной площади. Тогда точно ОМОН не разгонит. Пятьдесят тысяч скинхедов перед стенами Кремля, а затем тотальная зачистка рынков!

Арестовывали нас быстро и болезненно. Бравые ребята в камуфляжной форме отбили мне все что можно. Других бить не понадобилось: они написали явки с повинной и дали на всех показания, в том числе и на меня. «Уроды», — подумал я, отказавшись от общения со следователем, и поехал в автозаке в подмосковный СИЗО.

В тюрьме

Обвинили нас в драках с мигрантами. Статья называлась «Возбуждение розни». Та самая 282-я, об отмене которой кричат на «Русских маршах».

Нас долго обыскивали и держали часов шесть на сборной камере, в компании полусотни курящих и пьющих чифирь граждан. Узнав во мне скинхеда, какой-то чудик шепнул, что меня точно бросят в пресс-хату. Там одни зэки выбивают показания из других зэков.

В камеру я шагнул с бритвой в руке: готовился резать себе вены. Но в моей спали три мужичка средних лет, а прямо на меня взирало смуглое лицо — «дорожник». Он по хитрой канатной системе между камерами отправлял письма и носки с продуктами. Его звали Володя, он был евреем, любил конфеты, а сел за героин. Меня напоили чаем и сказали, что я тут экзотика, и в принципе — беспредельщик, но за образ жизни спроса нет.

Я сидел почти год. Первые месяцы были комфортными: сытая хата, обеспеченные сокамерники, мать таскала каждую неделю передачи. Мы валялись на шконках, смотрели телевизор, ходили на часовую прогулку, а я читал советские книги. Библиотека СИЗО была укомплектована про «партию, колхоз и разруху». Я пытался протащить на зону Довлатова, сокамерники — порножурналы, но книги в передачах были запрещены.

Жилось мне в общем неплохо. Но все обламывали толпы сотрудников РУБОП и ФСБ, которые курсировали между Москвой и мелким городком, где я сидел. Мне предложили покаяться в куче убийств и планах свержения конституционного строя в отдельно взятом райцентре. Взамен милость — не больше 10 лет строгого режима. Я сказал, что у чуваков не все в порядке с головой, и меня отправили в экскурсию по пресс-хатам.

Суд дал мне два года колонии общего режима. Гордые скины, с которыми я хулиганил, тыкали в меня пальцами и уверяли, что я один виноват. Толстая судья постановила истребить найденную чекистами библиотеку «экстремистской литературы». Среди книг, преданных аутодафе, был антифа-журнал «Автоном» и самиздат про тяжелый рок и металл.

В колонии

В тюрьме я отвык от свежего воздуха. Запах ближайших полей и лесов я распробовал не сразу. Было не до этого: нас били мужики в камуфляжной форме самых разных расцветок. Единой уставной формы ФСИН, «синего асфальта», пошитой зэками, они еще не носили. Наверное, так же колоритно сейчас одеваются сепаратисты Донбасса.

Для начала нам, осужденным, разъяснили права. Начальник, ветеран советской интервенции в Афганистане и контртеррористической операции в Чечне, сказал, что мы должны не нарушать режим и работать на благо колонии. Но главное — подписать документ о добровольном вступлении в «Секцию дисциплины и порядка». В наши дни ее отменили и подписывают почему-то «Секцию противопожарной безопасности». Моя статья произвела фурор: «Скинхеда привезли, отдадим блатным, будут его лечить!» Пошутили.

В зоне нас загнали в карантин, где дали синтетическую черную робу, легкую куртку, штаны, кепку и ботинки фабрики «Скороход». Отверстия для пуговиц мы делами сами. Вся вольная одежда, кроме белья и футболок, ушла на склад.

Пришло время морального падения. Все наши тюремные статусы и достижения в жизни до ареста были перечеркнуты «воспитательными работами». Воспитывали нас по большей мере не сотрудники колонии, а активисты «Секции дисциплины и порядка», они же козлы. Кого матюгами воспитывали, некоторых — физической силой. Мы мыли полы по пять раз в час, пололи грядки, таскали бревна взад-вперед, маршировали часами или стояли в построениях, хором здороваясь с каждой фсиновской шишкой. Свободного времени почти не было. Мыться, стирать и сушить постиранные вещи нам запретили.

В тюрьме я привык, что в камере все делится поровну. Такое вот общежитие, нравится или нет. Карантин этот коммунизм пресек. Козлы отнимали у слабых и воровали у тех, кто был сильнее, что им приглянулось. Кто имел переводы и передачки от родственников, жили веселей, чем те, кого «не грели с воли».

Карантин был воротами в зону и маленьким отрезком срока, который запомнился навсегда. Не буду описывать лагерный уклад, отвратительное питание, человеческие драмы. Все это рассказано слишком многими, начиная от Шаламова и заканчивая Лимоновым, которого ныне мало кто любит, даже я. Скажу только, что поначалу было грустно, а потом привык. Я сменил адаптационный барак с его дрессировкой на менее режимный, хотя тоже вполне лояльный администрации. Приобрел на промке модную робу на заказ, иногда таскал кроссовки, когда начальник не заходит в зону. К чему не привык, так это к ритму сна и принудительному подъему.