— Как возникла идея фильма?

— Когда я был ребенком в 1970-х — начале 1980-х годов, я часто ездил к бабушке во время школьных каникул. Она в своё время не хотела иметь ничего общего с нацистами, была антифашисткой, а в конце 1930-х годов даже подвергалась преследованиям за отношения с евреями. В то же время бабушка была большой поклонницей старого классического кино, и мы часто вместе смотрели старые фильмы. В то время немецкое телевидение было очень высокого качества, они показывали старые фильмы, такие как «Касабланка», когда я впервые увидел не подверженный цензуре вариант с нацистскими персонажами. Думаю, что это был 1976 год, и в то время я даже не очень понял, что это. Но эмоциональная реакция, волнение моей бабушки каким-то образом заставили меня осознать, что я вижу что-то особенное. Только спустя много лет я понял, что большинство этих фильмов были сделаны в эпоху нацизма и в той или иной форме, иногда агрессивно, иногда тонко, транслировали нацистскую идеологию. Думаю, что память об этих днях, проведенных с бабушкой, когда она смотрела телевизор, вызвали искру. Я не мог понять, как можно было любить эти фильмы и ненавидеть политические идеи, которые за ними стояли. Моя бабушка, вероятно, сказала бы, что эти фильмы были аполитичными. Конечно, это неправильно, и именно этот предрассудок делает их настолько интересными политически.

Позже мои исследования в области истории, философии и политики также сыграли свою роль: меня всегда восхищала взаимосвязь между эстетикой и политикой. Я хотел знать, как эти якобы чистые, пропагандистские, мейнстримные фильмы смогли передать политическое послание. Но мы не должны забывать, что нацистская идеология была передана немецкому народу в основном через фильмы. С моей точки зрения эти отношения недостаточно изучены. Мы занимаемся национал-социализмом на моральном и политическом уровне и формулируем четкие суждения, но должны ли мы игнорировать эстетический аспект? Мы склонны отбрасывать эстетические аспекты нацизма, соблазн, способствовавший тому, что народ закрыл глаза на фашистскую идеологию, потому что это нарциссическая травма и оскорбляет наше чувство вкуса. Возможно, поэтому эстетика остается средой, благодаря которой фашизм по-прежнему очень эффективен.

Наконец, есть еще один аспект, который недавно исследовали историки: последние девять месяцев существования Третьего рейха были отмечены волной самоубийств среди немецкого населения. Не только на Восточном фронте и не только среди преступников и фанатичных последователей режима. Целые деревенские общины ушли в леса, где отцы сначала расстреляли своих детей, потом женщин, потом застрелились сами. Непостижимый и беспрецедентный опыт. Меня это преследует. Я считаю, что мы должны искать объяснение этих самоубийств.

Моя гипотеза такова: люди смотрели на Третий рейх как на один большой захватывающий фильм, отлично сделанную политическую фантазию. Когда вдруг стало ясно, что фильм закончился и счастливого конца не будет, многие просто не захотели покинуть кинотеатр.

После успеха моего фильма-дебюта «От Калигари до Гитлера», премьера которого состоялась на Венецианском кинофестивале, встал вопрос о продолжении: что случилось с немецким кино после 1933 года? Многие люди спрашивали меня об этом, и я чувствовал, что этот предмет нужно исследовать.

— Какие задачи вы ставили, когда обратились к теме?

— После длительного периода исследования возникли три основных вопроса:

— Что означает пропаганда? Когда и как кино становится пропагандой? И как мы подходим к этим фильмам на эстетическом и критическом уровне, когда знаем, что мы имеем дело с фашистскими фильмами, как в случае с Лени Рифеншталь и Вейтом Харланом?

— Насколько разнообразным было нацистское кино? Какие ниши свободы существуют для кинематографистов? Как следует относиться к кинематографистам, которые работали в период нацизма без проблем в течение многих лет?

— Как эти фильмы отражают нацистскую эпоху? Как они связаны с окружающим миром, в котором они снимались?

Из этого вытекает еще один вопрос, поздняя мысль к фильму: «Что говорит немецкое кино о немецкой душе?». Потому что это то, что кино может и делает: оно живет в нашей памяти, в нашем бессознательном и это ощущается в современном кино сегодня. И как все, что подавлено, регулярно возвращается в новых формах, которых мы не ожидаем.

— Как вы готовились к съемке?

— История нацистского кино до определенного момента была загнана ​​в позорный угол нашей исторической памяти. Я просмотрел много фильмов и старался не ограничиваться предвзятыми вопросами и предположениями. Затем я следовал своим собственным инстинктам: что мне интересно? Что мне нравится? Что я ненавижу? Где я чувствую, что есть что-то невысказанное? Последние встречи были, конечно, самыми интересными. Кроме того, я пересмотрел массу важной литературы по истории кино и пропаганды. Помимо великих книг немецкого историка Питера Райхеля очень важные публикации пришли из франкоязычных и англоязычных стран. С тех пор, как вышла выдающаяся работа Карстена Витте и Вольфа Доннера, немецкие исследования в области истории кино не касаются истории нацистского кино. Во всех аспектах они отстают на 20-30 лет.

Меня всегда раздражало мнение некоторых друзей и коллег, которые утверждают, что фильмы, например, режиссера Лени Рифеншталь были «просто плохими фильмами». Я не думаю, что это правда. Они политически абсурдны, но художественно они хороши, а в некотором смысле очень хороши, и это проблема. Если бы они были плохими, нам больше не приходилось бы иметь дело с ними. И наоборот, нет никаких оснований устанавливать контр-миф о том, что все эти фильмы были шедеврами. Это было понятно всем, не в последнюю очередь самому Геббельсу. Он был одним из самых острых критиков качества национал-социалистического кино.

— Ваш документальный фильм «От Калигари до Гитлера» исследовал кино Веймарской республики с 1918-го по 1933 год. «Гитлеровский Голливуд» обращается к немецкому кино в эпоху пропаганды с 1933-го по 1945 год. Что привлекло вас в фильмах того времени?

— Фундаментально – одно и то же касается обоих периодов: это история нашего кино, как в хорошие, так и в плохие времена. Я хотел узнать об этом получше. И работая над таким фильмом, как этот, я нашел способ подойти к теме и пообщаться с публикой на этот предмет. У меня такое чувство, что наше понимание и знание нашей собственной истории кино по-прежнему в значительной степени недоразвиты. Это глупо, учитывая, что все за пределами Германии знают, что это одно из мест рождения кино. Только мы забыли это или предпочитаем подавить это знание. По-прежнему представляется серьезной трудностью признать кино равной современной частью нашей национальной культуры. К сожалению, это также одно из последствий национал-социалистического периода. Если я могу помочь изменить представление людей о кинематографе, то это стоит сделать.

— На чем особенно вы хотели сфокусировать внимание?

— Как ни странно это звучит, на настоящем. Потому что история, наше взаимодействие с ней имеет смысл только в том случае, если опыт прошлого может быть полезен для нашей собственной жизни, для нашего настоящего и будущего. Я надеюсь, что зритель, покинув кинотеатр, будет размышлять о том, как сегодня работает пропаганда, где ее можно найти и какие следы нацистского кино присутствуют в современных фильмах сегодня. Что касается исторического материала, я сосредоточился в основном на фильмах и на том, что считаю заброшенной областью исследований: на эстетическом опыте национал-социализма и его механизмах соблазнения и очарования.

Постскриптум

Напомню, что начиналась нацистская пропаганда в кино с того, что… «28 марта 1933 года Йозеф Геббельс, министр пропаганды, произносит программную речь о кино в отеле «Кайзерхоф» в Берлине. Он приводит в качестве примера четыре фильма: «Броненосец «Потемкин»», «Анна Каренина» Кларенса Брауна с Гретой Гарбо, «Нибелунги» Фрица Ланга и недавно вышедший «Мятежник» («Der Rebell») Курта Бернхардта и Луиса Тренкера».
|Бернар ЭЙЗЕНШИЦ, Немецкое кино 1933-1945, глава 5, Кино по Геббельсу.

ПН14 по материалам МК в НС