И вот один из этих альфовцев в свое время мне рассказывал как он, как раз не из самых бедных был, купил квартиру на Ленинском, а дом был облюбован чеченской элитой. И в конце концов, он эту квартиру продал, потому что у чеченских детей в этом доме завелось такое обыкновение плевать в русских взрослых. Это я, собственно, к чему? Вот эти парни ползали в грязи и крови, они очень… Я не видела никогда среди боевых офицеров такого особо пиетета к начальству. Я не видела, чтобы они говорили «О, это начальство все самое правильное». Они прекрасно видят, как начальство ворует, как начальство разлагается, как так где-нибудь в 1994 году перед подготовкой штурма Грозного, еще автурхановской оппозиции все это начальство приехало и заселилось в вагончике в Моздоке с проститутками, и в полупьяном состоянии планировало операцию. А потом приехало другое начальство и погнало первое начальство из вагончиков в окопы, а в вагончике занялось проститутками само.
То есть, вот, все эти люди – они прекрасно видят… Им не надо про свое начальство объяснять. Но они также видят, что, вот, они до сих пор живут в общежитиях, а вот мимо на Лексусе проезжают чеченцы и дети чеченцев, живущих в элитных домах, плюют в русских. И вот эти люди, их профессия – воевать, они должны себе это как-то объяснить.
И тут появляются другие люди, профессия которых – думать, которые называются леволиберальная интеллигенция. Они говорят: «Слушайте, национализм – это ужасно. Это нельзя обсуждать, это Гитлер, вы должны испытывать страшную вину перед невинными народами, стремление которых к свободе вы растоптали». И, ну, понятно, что ни один человек, ни один офицер, бывший в бою, эту идеологию, ну, не может принять. Ну, там, солдат армии обороны Израиля, который убил шахида, никогда не поверит, что там шахид, собравшийся в рай, — это борец за демократию, он перед ним страшно виноват.
И вот тогда эти боевые офицеры в недоумении разводят руками, спрашивают: «Ребята, все-таки, нам объясните, как это? Что же нам говорят?» И когда начальство отвечает «А вы знаете, они говорят, потому что они куплены врагами России», то, ну, это хотя бы как-то ложится в некоторую объяснимую картину мира. И это не вопрос специфический русского интеллигентского сознания, это вопрос леволиберального сознания на Западе. Потому что был XIX век, перед ним XVIII-й, очень прагматичный. Был там Кювье, который говорил, что негры напоминают обезьян, от которых они не далеко ушли, что, безусловно, есть свинство и дикость. Было бремя белого человека. Одновременно было поразительное стремление к просвещению покоренных народов.
Потому что народы-то покоряли и уничтожали во все времена, но только европейцы взялись их просвещать. Потому что белые американцы ввязались в гражданскую войну ради рабов. Я не знаю, известно ли моим слушателям, но во французской Африке (хотя, Франция, конечно, была таким, безусловно, либеральным чемпионом среди всех европейских держав), во французской Африке бесплатное медицинское обслуживание для туземного населения в 1905 году было введено раньше, чем в самой Франции. Ну, об уровне этого обслуживания я, понятно, не говорю, но факт, что губернатор французской Африки генерал Ромм это ввел.
Была совершенно потрясающая история в 1883 году в Индии, когда назначили отмороженного, действительно, либерала вице-королем, маркиза Рипона, и он принимает билль, который дает право местным судьям судить белых, и тут чуть белые не подняли восстание со словами «Да вы представляете, как этот индийский судья будет судить нас?» Потому что это, все-таки, был не XXI век, а 1883 год и местное туземное население было тоже немножечко другое.
При этом все эти либеральные в хорошем XIX века смысле слова фразы, идеи забывались, как только речь шла о самообороне. Вот как только вспыхивало восстание сипаев, сразу кончался разговор о том, что кто-то где-то там, все люди, и никто в Англии не смог бы пикнуть, что «вы знаете, вот, сипаи – это же протест против жестоких колонизаторов, это борьба за свободу, национализм – это ужасно, это неприлично». Ну да, конечно. Вот тут восставшие сипаи несколько сот женщин и детей вырезали после того, как они сдались, но говорить об этом неприлично, потому что кто говорит, тот нацист. Посылались войска, сипаи вырезались.
Вырезали генерала Гордона восставшие дервиши, в ответ происходила битва при Андурмане. И Уинстон Черчилль, который описывал, совершенно отдавал должное мужеству воинов Махди, но писал одновременно абсолютно неполиткорректные вещи об ужасах исламского фанатизма и соответствующей отсталости исламского общества.
И в России было то же самое. Вот устроила Россия в 1864 году геноцид черкесского населения. А никто этого не скрывал, никто особо этим не хвастался. Слезы проливали. «Чье бы сердце не дрогнуло при виде, например, молодой черкешенки в рубищах, лежащей на сырой почве под открытым небом с двумя малютками, из которых один в предсмертных судорогах боролся со смертью». Это слова русского офицера. «Это образец феодальной рыцарской средневековой аристократии про черкесских воинов или героической аристократии в античной Греции». Это тоже слова русского офицера о черкесах. Это было абсолютно прагматическое сознание: «Да, ребята, вот мы восхищаемся вашей храбростью, мы сострадаем вашим несчастьям. Но извините, при всей вашей храбрости у вас нет современных технологий. А у нас они есть, и у вас есть земля, на которой мы хотим жить».
И вот, собственно, в результате долгой борьбы социал-демократии против колониализма, леволиберального сознания против колониализма, эта прагматическое, но довольно жесткое и трезвое отношение было повсеместно заменено совершенно нежизнеспособной либеральной идеей, что «вы знаете, мы их покорили, значит, во-первых, мы перед ними виноваты, а, во-вторых, они очень хорошие, а мы очень плохие, и в-третьих, они исключительно… Вот, они настоящие демократы. Вот, борьба за свободу – это и есть настоящая народная демократия».
Я обращаю ваше внимание, что вот эта история – она как-то потихонечку начинает затухать. Вот, в 60-е годы было замечательно рассуждать об ужасах апартеида, о том, как страшно обращаются там с черными в Родезии. Но теперь, когда Родезия превратилась в Зимбабве, как-то уже не так часто вспоминают об ужасах апартеида. Ну, еще совсем недавно ты приезжал в Швецию… И сейчас можно приехать в Швецию и услышать от либерально настроенных политиков, спросить: «Ребята, а какой процент у вас сомалийских беженцев работает?» И тебе говорили: «Ой, вы знаете, а с сомалийскими беженцами такая большая проблема. Они, ведь, бедные, не могут, допустим, работать на черной работе в супермаркете, потому что ему запрещено прикасаться к свинине, а там в супермаркете свинина». То есть это было так замечательно, да? Вот, он не хочет работать, объясняет это свининой, и сострадающий ему левый либерал говорит: «Ну так бедный, у него же там свинина, он ее не может разгружать». И как-то вся эта идея потихонечку тускнеет и в Европе, и, собственно, в России. И рассказам об абсолютном равенстве культур, рассказам о том, что мы перед ними виноваты, уже приходит на смену другой тип объяснения – почему об этом национализме говорить нельзя. Такой, нерациональный. Потому что нельзя, потому что если говоришь, то ты – Гитлер.
И вот мне это кажется довольно симптоматичным, потому что для… Еще раз повторяю, если вы выгоняете национализм в окно, то он влезает в дверь. Вернее, наоборот. Если вы рассказываете, что всякий национализм есть зло, в том числе и тот, который предполагает служение тебя своему народу, то, во-первых, вы не можете ответить на вопрос «А как же еврейский национализм создал государство Израиль?» и все в порядке, и все хорошо. А почему же в Америке нормальное чувство патриотизма перед собственной нацией – это тоже хорошо? А, вот, российский национализм обязательно должен быть злом, а все это Гитлер, это Брейвик. А во-вторых, если вы рассказываете, что национализм – абсолютное зло, то да, конечно, он и превращается в абсолютное зло, потому что те люди, которые служат Родине, ну, хотя бы вот офицеры Альфы, ну, они должны как-то объяснить себе, почему они служат Родине. И они никак не могут принять леволиберальную историю о том, что они страшно виноваты перед теми народами, против которых они сражались. Эта телега так не едет.