Я очень люблю рассказ Тэффи «Майский жук». Эта простая, казалось бы, миниатюра — зарисовка из жизни межвоенной Франции, непритязательный эскиз, запечатлённый момент, — прячет в себе множество смыслов. Как старинная ваза, собранная по кусочкам, и покрытая слоями лака, «Майский жук» выглядит единым целом, но, ударь ты по невидимому снаружи шву покрепче, всё осыпется, как осыпалась русская, и, в общем-то, европейская, цивилизация. Именно поэтому рассказ «Майский жук» очень полезно читать всякому русскому человеку.

Очень простая и короткая история повествует нам об одном дне русского юноши, чудом выжившего в событиях Февральского и Октябрьского переворота и последовавшей за ними мясорубке Гражданской войны. Юноша приходит к французу, который многие годы жил в России и работал репетитором у старших братьев юноши — Костенька, его зовут Костенька — и сердобольная мама Костеньки оставляла господина Жуконокуло кушать (забавная деталь: когда Бисмарк жил в России, и брал уроки русского языка, то угощал русского репетитора сигарами, после чего, по окончании курса, вычел их стоимость из вознаграждения студентика и даже если Пикуль, писавший об этом, придумал историю, она очень показательна и характерна — вот вам и разница в cultural references). Оголодавший, измотанный, не спавший много дней Костенька просит француза, годами жравшего в русском доме на халяву, помочь, на что месьё выставляет визитёра на улицу. Костя стреляется на мосту.

Вот так, буквально в ста строках, великий мастер Тэффи рассказывает нам пять… нет, десять историй на десяти уровнях. Истории людей, эмиграции, войн, семей, истории любви, предательства, благодарности и неблагодарности, отчаяния и надежды. Мост — символ перехода в иной мир, Костя и Жуконоколо — символы Франции и России, Костя и Жуконоколо — символы любви и нелюбви, мост — символ эмиграции, мост — символ Парижа Вийона, на котором мосту бушевали восставшие мясники…

Этот рассказ можно читать в первом классе, в пятом, в десятом — и каждый раз раскрывать детям новый смысл. Его нужно читать всем русским людям: как тем идиотам, которые верят в евразийские сказки, не понимая, что Россия — это Европа, так и тем, кто слепо верит в Европу, как единственную надежду России. Писатель Галковский в цикле о Пушкине блестяще сформулировал это так: любовь России к Европе — это любовь приёмного ребенка к мачехе. Всё так. Это правда. У нас к ним: «Ты меня любишь ну скажи любишь я же тебя так люблю?». У них к нам — как к щенку. Ну да, милый. Но сдохнешь, не заметят. И правильно, в общем сделают. Каждый должен позаботиться сам о себе и своих мертвецах.

Жертва безответной любви — к вере в человека, в гуманизм, в доброту — отвергнутый Костя стреляется. Перед смертью, как и полагается глупому подростку, погубившему себя из-за сильного романтического чувства, он говорит французскому «легавому»: «Ne vous déranger pas (Не беспокойтесь (фр.)! Я живо!».

К счастью, погибли не все. Русским давно пора перестать быть подростками, русским давно пора повзрослеть. Любовь это two-way street. По-французски, кстати, «Не беспокойте меня» звучит так: «Ne me dérangez pas». Выучите.

Писатель Владимир Лорченков

«Майский жук»
Надежда Александровна Тэффи (1872−1952 гг.)
Впервые опубликовано в журнале газете «Руль» № 1101,
Берлин, 1924 год

В сторону Нотр-Дам пейзаж был сизо-голубой. По другую сторону моста, туда, к закату, — дымно-розовый. Костя подумал:

— Хорошо розовое, чудесно голубое. Милый Костенька, выбирай любое. Можно сигануть и туда, и сюда. Жил серенько, а умер весь в розовом. Шик. А на этом мосту, между прочим, всегда нищие. Вот бы и мне встать тут и заныть: messieurs, dames, подайте молодому инвалиду, контуженному на полях Врангеля… А вот сегодня есть уже и не хочется. Третьего дня хотелось, а теперь, значит, организм приспособился и сам себя жрёт. Ну и жри!

Последние слова он неожиданно произнёс громко, совсем во весь голос, так что стоящий неподалеку ажан повернулся и стал медленно и как бы вопросительно подходить.

Костя приподнял шляпу.

— Вы не знаете — здесь глубоко?

Ажан подошёл ещё ближе и тогда ответил:

— На вас хватит.

Костя подумал мгновенье, что надо как-то отшутиться, но ничего не придумал, снова приподнял шляпу и пошёл через мост.

— Это был глупый разговор. Ну какое мне, в сущности, дело, глубоко здесь или нет. Я должен думать не об одном. Об Жуконокуло. Жуконокуло, семь Quai des Orfèvres {Набережная Орфевр в Париже.}. И говорить с ним я должен просто и спокойно. Он семью нашу знал, значит, знает, что я не жулик. Меня, конечно, не помнит. Когда он был репетитором у братьев, мне было лет восемь. Мама его завтракать оставляла. Хряпал салат. А теперь я хочу есть. Ухвачу его за бороду, он меня и накормит. Нехорошо, однако, что я заранее настраиваю себя враждебно к нему. Может быть, он чудесный малый, узнает, кто я, прослезится, засуетится, потащит в кафе вспомнить старину. И тут неожиданно выяснится, что он был когда-то — вот когда репетитором был — влюблен в маму. Безумно и безнадёжно. И у него, значит, сохраняется, как святыня, её портрет. Портрет в медальоне. Он раскроет медальон дрожащей рукой, взглянет на меня и затрепещет.

— Боже! Какое сходство! Её глаза! Простите мне, молодой человек, это так, минутная слабость.

И он вытрет слезы.

Я расскажу ему, как мама умирала от сыпняка и не знала, что папа и Володя уже убиты, а Гриша…

Костя остановился.

— Что такое мучает меня сегодня? Что-то было отвратительное, и не могу вспомнить, что. Особенно трагического в моём положении ничего нет. То есть более трагического, чем, скажем, вчера или третьего дня. В крайнем случае продам сафроновский револьвер, а там видно будет. Пока нужно думать, только о нем, о Жуконокуле. Если он окажется жмотом, скажу, что мне деньги на дорогу нужны, что мне, мол, обещано место в Болгарии или в Чехии. На дорогу все охотнее дают, чем просто на хлеб. На дорогу, значит, раз дал — и к черту, больше беспокоить не будет. Скажу — в Чехию, очень определённо, всё, мол, уже налажено, и там меня встретят… Что меня мучает? Что меня мучает?
На Quai des Orfèvres собрался кучкой народ. Плотный щетинистый старик в смешном детском берете на круглой голове играл на скрипке и пел ослиным голосом:

«Reviens Colinette et soyons heureux!» {Вернись, Колинетта, и будем счастливы! (фр.).}

Костя улыбнулся и вздохнул глубоким дрожащим, блаженным вздохом, как после плача вздыхают дети.

— Чего это я обрадовался?