Антифашистская полемика вокруг наследия одного из самых заметных мыслителей русской эмиграции продолжается.

Непримиримый классик русского философского правого движения и консерватизма, философ и публицист Иван Ильин был ярым сторонником Белого движения и до самой смерти критиковал большевизм и коммунизм.

Политический философ Иван Александрович Ильин – яркая, противоречивая фигура, вокруг которой не прекращаются споры. В последние месяцы полемика обострилась – общество пытается нащупать новые идеологические опоры меняющегося на глазах мира. На фоне украинского кризиса философия Ильина кого-то вдохновляет, кого-то заставляет пристальнее вглядеться в его неоднозначную биографию и суждения, кому-то представляется опасной. «ЛГ» предложила высказаться об Ильине представителям разных сфер и воззрений.

Дмитрий Суржик,
кандидат исторических наук Непримиримый

Одной из ключевых идей российской политической эмиграции в начале 1920-х стала «непримиримость» – противостояние, подчас фанатичное, советской власти повсюду и во всём. Из личных обид она перерастала в антисоветский культ. Воспринятая Ильиным и молодыми белогвардейскими офицерами «непримиримость» стала знаменем эмигрантского терроризма: от убийств В. Воровского, П. Войкова, других советских дипломатов до волны диверсий воспитанников генерала А. Кутепова в СССР в 1927-м. В любом локальном конфликте межвоенного времени белоэмигрантские террористы, вдохновляемые публицистами-«непримиренцами», всегда видели Коминтерн и выступали на стороне реакции. Задолго до 22 июня 1941 года они установили связи с различными европейскими фашистскими движениями и режимами.

Философ Иван Ильин в трактате «О сопротивлении злу силою» (1925) превратил идею «непримиримости» едва ли не в религиозный культ. Эта книга, начатая в фашистской Италии, была настольной в «политической учёбе» членов Русского общевоинского союза (РОВС) и его молодёжного крыла, националистического Народно-трудового союза (НТС). И не случайно. В книге отрицается толстовская идеология непротивления злу и даётся обоснование непримиримой борьбы против «сатанинского зла». Под этим термином, устоявшимся в его публицистике, Ильин подразумевает всё советское: и государство, и чиновников, и обычных людей. Ильин обладал ярким пером: усиливая накал описания «зла», он, по сути, выводит читателя из равновесия, погружает в состояние боевого транса, зомбируя на насилие. Заложенное в книге «двоемыслие», или лучше сказать «двойная совесть», давало индульгенцию и снимало нравственные вопросы в отношении жертв. Он проводит некий раздел: вот «сатанинские коммунисты», а вот «русские люди». Но «злом» подаются не только коммунисты или беспартийные советские активисты, а целиком все семьи, в доме которых нет хотя бы одной иконы. Таких, расчеловеченных, убивать легко. Именно поэтому «военно-полевое богословие» от Ивана Ильина стало краеугольным камнем эмигрантского коллаборационизма. Ведь в противостоянии «злу» все средства годятся: от союза с гитлеровцами до геноцида.

С путешествием по фашистской Италии у Ивана Ильина связан целый цикл восторженных «Писем о фашизме». Как в них, так и в статье «Национал-социализм. Новый дух» религиозно экзальтированный эмигрантский публицист полностью оправдывает обе диктатуры и совершенно равнодушен к судьбе их противников: евреев, коммунистов и других, кого фашисты нарекли «недочеловеками».

Мировоззрение Ивана Ильина, выстроенное на основе мистической борьбы добра и зла, постоянно радикализировалось, и в 1928-м он даже написал: «Белое движение шире фашизма потому, что оно может возникать и исторически возникало по совершенно другим поводам и протекало в совершенно иных формах, чем фашизм. Оно глубже фашизма потому, что именно в фашизме совсем не проявляется или недостаточно действует глубочайший, религиозный мотив движения».

Пройдут годы, мир содрогнётся от преступлений, раскрытых на Нюрнбергском трибунале, но Иван Ильин по-прежнему будет верить в правоту фашизма. Его статья «О фашизме» (1948) содержит такие строки: «Фашизм есть явление сложное, многостороннее и, исторически говоря, далеко ещё не изжитое. […] Выступая против левого тоталитаризма, фашизм был далее прав, поскольку искал справедливых социально-политических реформ». Если Ильин и критикует Гитлера в этой статье, то не за массовые убийства других народов, а за то, что фюрер был недостаточно правильным фашистом. Критикует и призывает преемников учиться на этих ошибках.

Эта позиция объяснима для сына царского крестника, участника антисоветских заговоров и эмигранта с «философского парохода», но выглядит весьма странной для необольшевистских наследников Великой Победы.

Иван Есаулов, доктор филологических наук
Нужно отделить главное

Когда в последнее советское десятилетие разрешили наконец публикацию запрещённой ранее литературы, то из утаённого от читателя русского наследия в первую очередь публиковались авторы, которые более подходили либеральному кругу. Для советско-постсоветской интеллигенции ментально куда ближе были Н. Бердяев и Вл. Набоков, нежели И. Ильин и И. Шмелёв (равно как и Сахаров, но отнюдь не Солженицын). Причина не столько в «прогрессивности» первых и предполагаемой «консервативности» вторых, сколько в том, что там, где на передний план выдвигалось собственно русское, национальное, оно если и не шельмовалось, то задвигалось в маргиналии. «Заветам Ильича» присягали в массе своей не только наши шестидесятники, но и в perestrojku ими же вдохновлялись её «прорабы» (достаточно вспомнить обложку журнала «Огонёк» с большевиками-ленинцами – «действующими лицами» истории). Тогда как всё, исходящее от русского православия, да и сама Российская империя с её героями, гениями и царями, было заведомо чуждо поставленному руководить «почтой, телеграфом и телефоном» тесно сплочённому кругу, так или иначе связанному с «мировой закулисой», говоря словами Ивана Ильина. Это и объясняет тот факт, что когда – значительно позже других «возвращенцев» – Ильин стал постепенно выходить из того интеллектуального гетто в «новой России», куда его заботливо поместили конвоирующие русскую культуру деятели, это вызвало сначала беспокойство, затем сопротивление, а наконец и прямые нападки и обвинения.

Ничего подобного мы не наблюдаем ни по отношению к деятелям третьей эмиграции (в том числе самым мелкотравчатым), ни по отношению к открыто русофобствующим левакам из университетских кругов западного мира.

Были ли ошибки у Ильина? А кто без греха, кто не делал ошибок, есть ли такие люди? Но важно всё-таки отделять главное от второстепенного.

Во всяком случае, в творческом наследии Ильина, надпартийного идеолога Белого движения, имеются как глубокие философские прозрения, так и сбывшиеся исторические прогнозы. Когда-то я включил в свою «Категорию соборности в русской литературе» такой фрагмент из Ильина, свидетельствующий об известной близости западного и советского: «…марксизм есть для них «своё», европейское, приемлемое; и советский коммунист для них ближе и понятнее, чем Серафим Саровский, Суворов, Пётр Великий, Пушкин, Чайковский и Менделеев». Он так объяснял симпатию европейского «общественного мнения» к советскому «эксперименту»: «…когда Европа увидела, что Россия стала жертвой большевистской революции, то она решила, что это есть торжество европейской цивилизации». Задолго до Солженицына Ильин систематически отделял «советское» от «русского», заранее опасаясь, как бы «цивилизованный мир», «забыв» об интернациональной сущности коммунизма, в один прекрасный момент не взвалил именно на русских все советские преступления и грехи XX века.

Ильин ещё в 1953 году точно предсказал вектор деградации «новой большевистской интеллигенции», партийных чиновников, «спасающих себя и губящих Россию и церковь»: «Эти устроившиеся бюрократы не верят в партийную программу, не верят своим властителям, не верят и сами себе. И назначение её состоит в том, чтобы верно выбрать близящийся ныне момент, предать партию и власть, сжечь то, чему поклонялись… и поклониться тому, над чем надругивались и что сжигали доселе». Увы, прав оказался Ильин.