Где-то на рубеже этого века, в разгар российского нефтяного бума, в расцвет путинской эры, в момент взросления «управляемой демократии» и рождения постмодернистской диктатуры, я очутился в длинном сером кабинете на верхнем этаже Останкино, российского телевизионного центра, тарана кремлевской пропаганды, занимающего площадь в пять футбольных полей. Я только что приехал из Лондона и собирался стать консультантом по редакционной политике, а впоследствии — телепродюсером на стремительно расширяющемся российском телевизионном рынке. В редакции Первого канала в этом кабинете происходил еженедельный мозговой штурм, на котором лучшие умы Москвы создавали шедевры управляемой демократии – фасада свободного общества, проецируемого шоу-бизнесом в то же самое время, когда в реальности это общество с каждым часом становилось все более авторитарным. В кабинете было больше двадцати человек: от загорелых ведущих в белых шелковых рубашках до профессоров политологии с потными бородами и несвежим дыханием и рекламных менеджеров в кроссовках. Женщин не было. Все курили. Дыма было столько, что от него чесалась кожа. Я туда попал по чистой случайности – меня протащил тайком приятель. У меня русская фамилия, так что никто не понял, что я британец, а рот я держал на замке, чтобы меня не выдал акцент.
В конце стола сидел Михаил Леонтьев, самый известный политический телеведущий страны. Он был небольшого роста и быстро говорил своим прокуренным голосом: «Мы все знаем, что никакой реальной политики нет, что больше нет никаких настоящих выборов, но зритель должен думать, что что-то происходит. Народ надо развлекать!»
Леонтьев больше всего известен своими пятиминутками ненависти, которые выходят после каждого выпуска новостей. Для каждой передачи он выбирает одну тему (олигархи, Америка, футбол, Афганистан) и пять минут подряд тараторит: намекает, подмигивает и внушает, но крайне редко утверждает что-то прямо, бесконечно повторяя слова типа «они» и «враг» до тех пор, пока они не отпечатываются в сознании. В 90-х он был либеральным демократом, но теперь, когда ветер переменился, стал автократом-националистом. «Так с чем поиграем? Может, наехать на олигархов?», продолжал Леонтьев. «Кого на этой неделе назначим врагом? Политика должна быть… ну как кино!»
Новый Кремль был решительно настроен не повторить ошибки Советского Союза. Они ни за что бы не позволили телевидению и политике быть скучными. Они делали авторитаризм рейтинговым зрелищем, а диктатуру – динамичной, создавали общество чистого спектакля с фальшивыми партиями и фальшивой оппозицией, фальшивыми скандалами и фальшивыми акциями. В этом прокуренном кабинете я почувствовал, как реальность становится гибкой и податливой, что я сижу в компании Просперо, которые способны проецировать любую действительность на пустыню реального, в которую превратилась постсоветская Россия. А в стране таких размеров, которая живет в семи разных часовых поясах, силой, способной управлять и объединять, способен быть только телевизор.
Владислав Сурков и Владимир Путин
На протяжении последующего десятилетия телеканалы, транслируемые из Останкино, будут оттачивать искусство смешивания пропаганды с шоу-бизнесом. В центре шоу всегда должен быть образ Путина: он — человек на любое времея года, герой боевика, охотящийся на тигров голым по пояс, крутой чувак, катающийся на «Харлее», друг домохозяек, отчитывающий супермаркеты за высокие цены. В моей любимой сцене из теленовостей Путин сидит лицом к своим министрам, а они все потеют и ежатся от страха и стыда, пока он ругает их за то, что они подвели его лично и всю страну. Телевидение помогло Путину подняться над рутиной политики, над виной и ответственностью: он стал постмодернистским ТВ-царем. Но Первый канал никогда бы не позволил себе показывать просто пропаганду Путина. Сразу после выпуска новостей показывали мрачную реалистическую драму из жизни подростков в переполненной наркотиками школе: канал покупал доверие, а сразу за этим эксплуатировал его в политических целях. Еще один останкинский телеканал, НТВ, когда-то считавшийся самым либеральным в России, круглосуточно бомбардировал зрителя историями из реальной жизни: убийства, изнасилования, ограбления – точный антипод «классического» тоталитарного подхода к телевидению, по которому должны показывать только идеальную, но фальшивую реальность. В куда более изощренной России государство демонстрирует кошмарную реальность, чтобы запугать зрителя и заставить его тосковать о власти Кремля и государственном контроле.
Продюсеры и журналисты, которые снимали эти передачи, в частной жизни были сплошь либералами, отпуск проводили в Тоскане и в своих вкусах и взглядах были стопроцентными европейцами. Когда я спрашивал их, как им удается совмещать профессиональную жизнь с личной, они смотрели на меня, как на идиота, и отвечали: «За последние двадцать лет мы пережили коммунизм, в который никто не верил, демократию, дефолт, мафиозную власть и олигархов, и мы поняли что все это – лишь иллюзии, все – просто пиар». «Это все пиар» стало любимым выражением в новой России, а мои московские знакомые исполнились чувства, будто они циничны и просветлены одновременно, как бы поднявшись «над верой». Когда я спрашивал их про диссидентов советской эпохи, боровшихся против коммунизма, мои знакомые презрительно отвергали их как наивных мечтателей, а мою собственную западническую привязанность к таким абстрактным понятиям, как «права человека» и «свобода» — как глупость: «Разве ты не видишь, что ваши правительства ничуть не лучше нашего?» — говорили они мне. Верить во что-то и быть готовым отстаивать свои убеждения в этом мире считалось чуть ли не позорным, а способность надеть любую личину почиталась как доблесть. «Я могу работать с любой властью, с какой скажут», говорил глава НТВ, до этого работавший на демократическом, спонсируемом Конгрессом США «Радио Свобода». Он считал это комплиментом самому себе. Владимир Набоков как-то описывал вид бабочки, которая на раннем этапе развития научилась менять цвет крыльев, чтобы прятаться от хищников. Эти хищники давно вымерли, но она продолжала менять цвет из чистого удовольствия от процесса преображения. Нечто подобное произошло и с российскими элитами: в советские времена они научились симулировать, чтобы выжить. Теперь в постоянной смене окраса уже нет надобности, но они продолжают это делать с каким-то мрачным удовольствием – конформизм, возведенный в эстетический акт.
Этот триумф цинизма и непрерывные смены личин нашли свое отражение в одном из ключевых романов эпохи, «Околоноля». В этой гротескной сатире рассказывается история Егора, который рос книжным червем в провинциальном российском городе и рано разочаровался в фальшивой позднесоветской идеологии. В 80-е он переехал в Москву и тусовался с членами богемной секты. В 90-е он стал гуру пиара, готовым служить всякому, кто будет оплачивать его счета. В мире «Околоноля» продаются все: даже у самых принципиальных либеральных журналистов есть цена. Это опасный мир, где члены конкурирующих банд убивают, расстреливают друг друга прямо на улицах за права на издание русских классиков, где кроткие интеллектуалы оказываются мафиозными донами, и повсюду проникают спецслужбы со своими собственными мутными целями. Егор – главный манипулятор, что-то вроде постсоветского Супермена: «Бытовое оборудование жизни — плотное нагромождение жести, плоти, жилистое, жиром пузырящееся, железное на вкус, полуразмороженное мясо дикой Москвы, которым питались его силы, из которого он был сделан, вернее, его повседневная поверхность, обыденная оболочка, — тщательно отслаивалось Егором от глубокой высоты мироздания, где в ослепительной бездне играли бесплотные, беспилотные, беспутные слова, свободно сочетались, разбегались и сливались в чудесные иногда узоры».
