Нынешним летом в издательстве «Молодая гвардия», в серии «Жизнь замечательных людей», вышла книга о Самуиле Маршаке, в которой он рассматривается с необычной точки зрения – как русско-еврейский поэт.

Наш корреспондент побеседовал с автором книги – писателем Матвеем Гейзером.

— Почему Вы решили написать книгу о Маршаке?

— Издать книгу о Маршаке в издательстве «Молодая гвардия» мне кажется очень правильным шагом – ведь Маршак был связан с этим издательством.

После того, как в серии «Жизнь замечательных людей» вышла моя книга о Михоэлсе, я получил много предложений, вот и сейчас пишу об Утесове. А к Маршаку у меня совершенно особое отношение. Впервые я познакомился с его стихами в марте 1944 года. Это было в местечке Бершадь, в гетто, где я тогда жил. В ночь после похорон людей, расстрелянных немцами, я долго не мог уснуть. И тогда моя мама стала читать мне стихи об обезьянке, привезенной из Африки в зоопарк. Оцепенение прошло. Тогда я еще не знал, что мама читала стихотворение на идиш – по-русски я тогда еще не понимал. Не знал, что стихи перевел друг моего отца, поэт Гутянский, и подарил маме, работавшей до войны воспитательницей в детском саду. Потом в школе, когда меня принимали в пионеры, я читал Маршака, но, наверное, все это ушло бы в забвение, если бы я не начал писать стихи.

В школе меня звали «Ямб Хореевич», я писал стихи обо всем – о двоечниках и даже о космополитах. Мои одноклассники однажды собрали все эти стихи и отправили в «Пионерскую правду». Оттуда прибыл холодный ответ, общий смысл которого гласил, что печатать стихи еще рано. Возмущению одноклассников не было предела. И тогда мой мудрый одноклассник – грек Дима Мурзиди, предложил послать стихи Маршаку. Надпись на конверте напоминала знаменитое «на деревню дедушке» – «Москва, любимому нашему поэту Маршаку». Тем не менее, письмо дошло до адресата, и ответ пришел очень скоро.

По сути, в нем говорилось то же, что и в письме из «Пионерской правды» – что думать о публикации рано, но там была гениальная фраза, которую я и сейчас часто повторяю – «Поэзия не делится на читателей и поэтов, по сути это одно и то же. Хорошие читатели так же нужны, как и хорошие писатели».

— Но впоследствии Вы встречались с Маршаком и лично…

— Шло время, я стал взрослым. Стихи я писал лишь изредка, но чтение их оставалось моим любимым занятием. Однажды, когда я читал журнал «Октябрь», увидел в нем стихи Маршака:

«Не надо мне ни слез, ни бледных роз –

Я и при жизни видел их немало.

И ничего я в землю не унес,

Что на земле живым принадлежало».

Я почти физически почувствовал состояние Маршака в ту пору и послал ему письмо, в которое вложил несколько своих стихотворений и рассказал о том случае в гетто… Он ответил мне очень теплым письмом, о стихах ничего не написал, звал в гости и написал мне свой телефон – тогда еще пятизначный, с буквами. В марте 1963 года я оказался в Москве, долго не решался позвонить. А когда позвонил, услышал: «Немедленно приходите». Он всегда был такой поспешный…

Я не знал, что встреча растянется почти на целый день и что это будет моя единственная встреча с Маршаком. Могу сказать, что человека равнозначного по гениальности я в жизни больше не встречал.

В тот день Маршак заговорил со мной о детях – он знал, что я работаю учителем. И одна из его первых фраз была цитата из ребе Ава, знаменитого толкователя Торы – «У детей учитесь мудрости». «Не торопите взросление детей и передайте это своим коллегам» – сказал мне Маршак. О том, что Маршак – еврей, я до этого не задумывался…

— Вы читали Маршаку свои новые произведения?

— Он сам стал – наизусть — читать мои стихи, отмечая ошибки в падежных окончаниях. «Я в жизни многого изведал…» «Как многие одесситы, вы любите родительного падежа», – пошутил он. Маршак расспрашивал, какие я знаю иностранные языки, — знал я только немецкий, — что читаю. Но я не мог не похвалиться, — эта провинциальная черта, которая прошла у меня только с годами. Сказал, что я люблю Гейне, и нахально прочел свой перевод «Лорелеи». Маршак сделал отдельные замечания – «Вот это заимствовано у Есенина», — и говорил почти час.

Маршак в то время уже почти ничего не видел, и я нахально воспользовался этим. На столе лежала бумага, а я стал записывать его рассказ о том, как он переводил «Лорелею», услышал рассказ о его муках творчества. Это был гениальный рассказ. И мы стали друзьями после этого рассказа и разговора о Пушкине.

Это было для меня нечто умопомрачительное. Я больше никогда не встречал человека с такой памятью. Он знал наизусть все полное собрание сочинений Пушкина – со всеми вариациями. «Пушкина нельзя судить, но лучше бы он оставил ту строку», – говорил он, читая различные варианты одних и тех же стихотворений. Он все, что переводил, читал в оригинале – Шекспира на староанглийском, Бернса… Подстрочник – это не Маршак! И самая большая тайна в переводах Маршака – то, что это не просто перевод.

Маршак говорил мне: «Когда переводите, смотрите не только в текст, но и на то, что за окном делается». Маршак был поэтом. Но ни до войны, ни после он не мог выразить себя прямым текстом. А писать «в стол» он, очевидно, не мог. Это его собственные задушевные мысли вложены в Шекспира. «Время за окном» выражено там в полной мере. Мало того, что Маршак — сверхталантливый переводчик, он и сверхталантливый поэт.

— Долго ли длилась Ваша беседа?

— Я просидел у Маршака до самого вечера. Помощница его, Розалия Ивановна, давала мне понять, что пора уйти. Но Маршак придержал меня. Во время этого разговора я впервые понял, как Маршак знает Тору, как любит Талмуд. Я рассказал ему о своем дедушке. После войны мне купили скрипку, а я не хотел играть. Два раза сходил к преподавателю — Израилю Абрамовичу, а потом мальчики уговорили меня, и я выменял скрипку на бутсы и футбольный мяч. Я помню глаза деда – голубые, вечно слезливые. Его не так состарили муки войны, как гибель отца.

Дедушка, узнав о том, что я обменял скрипку, меня сразу простил. Но ему было очень страшно рассказывать о случившемся бабушке. И он начал издалека. Рассказал, будто бы ему явился во сне мой отец и просил: «Я вымолил у Б-га вашу жизнь, и я хочу, чтобы мой сын был счастливее меня. Если мальчик не хочет играть на скрипке, а хочет играть в футбол – не нужно его заставлять. Купите ему мяч и ботинки. И пусть играет в футбол». Маршак заулыбался и процитировал Бернса:

«Беспутный, глупый Вили

Поехал на базар.

Продать хотел он скрипку,

Купить другой товар».

– Умница Ваш дедушка, умница! Ох, сколько мудрости было в этих местечковых стариках! Помню, мой дедушка – кстати, он был прямым потомком известнейшего талмудиста 17 века Аарона Шмуэля Кайдановера, часто повторял, — «Бедняк радуется тогда, когда теряет, а потом находит то, что потерял». Потом я узнал, что дед Маршака был казенным раввином Витебска. Маршак показал мне его фотографию. Я только тогда осознал, как близка Маршаку была еврейская тема. А до этого были стихотворения «Сиониды».

— Неужели Маршак, — поэт, обласканный советской властью, глубоко внутри осознавал себя евреем?

— Маршак начинал как поэт русско-еврейский, пишущий на русском языке. В том, что мы знаем Маршака как поэта, наибольшая заслуга принадлежит русскому интеллигенту Стасову, сделавшему для него очень много. В письме к юному Маршаку Стасов предостерегал его от трех вещей: «Надеюсь, что ты никогда не зазнаешься, никогда не отречешься от своего народа и от своей веры». Это мог сказать ему только Стасов. И так оно и случилось.

Маршак во всех автобиографиях пишет, что публиковаться начал в 1907 году. На самом деле его первые стихи были на еврейскую тему, причем стихи были высокоталантливые. Они были опубликованы в 1904 году в «Еврейской жизни». Среди прочих было стихотворение «20 тамуза» – впоследствии мне удалось доказать, что оно посвящено памяти Герцля. На смерть Герцля откликнулись только 2 поэта — Жаботинский и Маршак.

В 1903 году по просьбе Стасова юный поэт создал кантату памяти Антокольского. Кстати, Антокольский был учеником деда Маршака — раввина Витебска. Живя в Ялте, куда его – больного туберкулезом, на свои деньги отправил Шаляпин, Маршак публикует ряд прекрасных стихов в журнале «Молодая иудея». Там же, в Ялте, он великолепно переводит с иврита стихотворение Бялика «К птице», а с идиша – его поэму «Последнее слово». Вспоминаю, что когда я был в Израиле в 1990 году, там публиковались «Сиониды» Маршака: «Когда в глазах темно от горя, я вспоминаю край отцов…». То было время первой алии. И стихи Маршака круглые сутки читали по русскому радио, чтобы поддержать нашу алию. Все становится на свои места.

Сейчас интерес к Маршаку возрастает. Мне звонили и сообщили, что половина тиража книги уже распродана – похожая ситуация была только с книгой Быкова о Пастернаке.

Моя верность Маршаку с той встречи с его творчеством в гетто и любовь к нему не разу не угасала. Я счастлив, что смог открыть музей Маршака, что колледж, в котором я работаю, носит его имя.

Маршак — поэт не только не изученный, но и не прочтенный по-настоящему. Его детские стихи, его переводы, его общественная значимость заглушили настоящего Маршака. Я убежден, что Маршак начался как еврейский поэт, пишущий на русском языке. Нет единого измерения в поэзии, но я уверен, что когда хорошие литературоведы займутся Маршаком, то окажется, что как поэт он не ниже Мандельштама и Ахматовой. И их не унизит то, что я ставлю Маршака в один ряд с ними.

Анна Баскакова

Источник: АЕН