По убеждениям они часто расисты. Почему? К ним забрасывают просеять перед лагерем кавказцев, отмороженных тувинцев. Если ты русский националист, они с тобой побеседуют для общего развития, но на следующий день съедят на завтрак или обед. Меня, к счастью, не ели: я не блатовал, статья у меня не грандиозная, операм был не нужен. Да и общались мы на тему экономики, — изложил им в варианте Иноземцева постиндустриальную теорию.

Тем, кто ведет блатной образ жизни, приходится нелегко. Мой земляк оставил все, что касалось насущного, одежды, и здоровье в придачу. Многие остаются в пересыльной тюрьме и в итоге получают новые сроки. Едут со сроком в пять лет, а уезжают с 20 годами. Тюрьма напоминает старый фантастический фильм Терри Гиллиама «Бразилия», где пытают непослушных граждан.

Проблемы начались, когда я приехал в родную Бурятию. «Откуда этап? А, москвичи! Получайте!» Лагерная жизнь была шоком, в этническом ключе особенно. «Омерзительная восьмерка» вызывает у меня ассоциации с ИК-8 в Улан-Удэ. Надеюсь, про нее снимут фильм.

Любой лагерь — это сердце преступного мира, как ни пафосно такое звучит. Также он и сердце власти: существующий режим отчасти — наследие советского прошлого, он растет из системы исполнения наказаний. Там все закономерности механизмов и взаимоотношения групп влияния представлены в концентрированном виде. Как капля воды отражает основные законы мироздания, так и лагерь российскую систему. Плюс региональные особенности: этнокорпоративная круговая порука, незнание законов сотрудниками ФСИН и своеобразные профессиональные принципы.

Бурятия — красный регион: все контролируют либо бывшие сотрудники органов, либо действующие. Криминал представлен молодыми сообществами дворового уровня — шпаной. Серьезная преступность не имеет влияния.

Формально все решают блатные. Смотрящие ходили в опер-кабинет, как на собрание, каждую неделю. Им давали ценные указания. Выходили они с опущенными головами: а как же это мужикам доведем? Да просто — собирают барак и выносят постанову: не перечить сотрудникам, не передвигаться свободно по лагерю. И никто слова не говорит, — все как стадо.

Когда я попал в лагерь, то поначалу жил в порядочной среде. Почти все время тратил на черную жизнь. Наконец мне надоело на ровном месте бесконечно ездить в изолятор, получать выговора. По совершенно безумным понятиям, играющим на руку администрации, я ни слова не имел права сказать в свою защиту или написать объяснительную. Из беззащитной овцы я из соображений логики перешел в красную массу. Получил возможность защищать себя от сотрудников, что вызывало уважение, при этом сохранил отношения с черными. Я знаю цену порядочности черного мира: настоящих блатных встречал от силы парочку. Циничные и сказочно продажные люди, гибкие в нехорошем смысле.

У националистов есть дискуссия, с кем быть. С черными, потому что мы отрицаем режим, или с красными, — мы же пропагандируем здоровый образ жизни («черные» — блатные, отрицающие местную власть; «красные» — осведомители и рядовые работники колонии. — ТД). По-моему, это индивидуально: где-то лучше пострадать, а где-то уйти на промку и читать книжки. Общих рецептов нет. Что еще за черных рассказать? Каста неприкасаемых доведена в Бурятии до абсурда. Уезжают бегать с тряпкой только так. На московских централах нет такого, там воры относятся с пониманием, судьбы не ломают.

Процветает гомосексуализм. Приехал в лагерь, а там эпидемия сифилиса. В ларьке на сдачу давали презервативы и пачками в санчасти раздавали, как гуманитарную помощь. Шпана даже не знала, как ими пользоваться. Пьянка на бараке — это содом какой-то: ахи, охи, вздохи. Людям не стремно заниматься этим там, где они живут. Ну и лестница, сушилка, само собой. Я долгое время жил в «Кремле» (самый блатной барак), — там большая концентрация активных петухов, складывались целые отношения. Мне этот бордель настолько надоел, что я пошел к психологу. Говорю: «Вы зачем здесь? Может, будете бороться с этим?» В итоге опера вызывают одного смотрящего, одиозного извращенца, и мне разбивают голову, две недели лежу на шконке, встать не могу. Потом замначальника по безопасности и оперативной работе подтягивает: «Ты что, дебил?».

Как и любая национальная республика, Бурятия коррумпирована сверху. Властные сообщества из бурят делятся по районам, а коррупция не денежная, а в виде блата и кумовства. В лагере буряты были пристроены кто где: например, в промзоне. Их не подпускают к черным делам, а в славянской среде масса анекдотов, что они немножко туговатые. Отчасти это так и есть.

Оскорбления по национальному признаку остро присутствуют в лагере, многие сотрудники исповедуют расовую исключительность бурят. Когда меня избили, я организовал депутатский запрос от ЛДПР (депутату Госдумы можно написать жалобу на условия содержания в заключении. — ТД), и в один прекрасный момент меня перестали бить. Офицер Данзанов Бимба Николаевич как-то уложил меня на пол и угрожал обоссать и изнасиловать. Он из ярых бурятских националистов, уже майор, на хорошем счету дядька. Он в пьяном виде заходит в мечеть и говорит: «Я вас в армии бил и здесь буду бить». Или во время проверки берет парочку нерусских и лупит на вахте, так что их крики на весь плац разносятся. В ИК-8 регулярно вводится чрезвычайное положение из-за этого отмороженного расиста.

На национальной почве у меня никогда проблем с зеками не было, право на мнение я отстоял, хотя сотрудники провоцировали, называли скинхедом, беспредельщиком. Стоит себя обозначить, как вопросов больше не возникает. Даже с салафитами. В идейном плане мы — враги, но в быту у нас не было конфликтов. Национальные проблемы всегда возникают с сотрудниками. Но в среде русских фсиновцев я не встречал поддержки. Я пытался их завербовать: «Вы— русские, а они — буряты. Они позволяют себе выпады в мою сторону, а вы молчите». Сотрудники таких разговоров боялись как огня и убегали от меня.

Последние полгода я работал на должности завхоза магазина. В этой точке лагеря пересекалось много интересов: надо было блюсти свои и никому не переходить дорогу. Рассчитывать в лагере мне не на кого было: администрация относилась негативно, масса зеков неинтересна, поговорить не с кем. Пять лет и больше — тяжелый срок. Он приводит к отчаянию, обостряя инстинкты выживания и продолжения рода. В лагере я женился, у меня родился ребенок. Когда я его держал в руках, это была абсолютная победа над обстоятельствами и системой.

Отсидев пять лет, я написал на УДО. Администрация такое не любит, и зеки, которые с головой, отправляют ходатайства с воли. И вот приходит уведомление, что суд через пару недель, — готовьте характеристики. Целый год у меня не было нарушений, цель — освобождение, и я шел к ней, своими руками и средствами все бараки отремонтировал. Суд меня сразу освободил, адекватные люди бывают и в той системе. Удалось выскочить с замечательной восьмерки.

Друга познаешь в тюрьме: благодаря одним я оказался там, другие бескорыстно помогали. Россия — она эклектичная. Были инциденты, когда славяне вокруг отворачивались, старались всадить нож в спину, а человек иной национальности, с которым у меня были только бытовые отношения, заступался. Такое заставило меня смотреть на национальную проблему по-иному. Когда мы говорим о горячем желании защитить будущее белых детей, надо помнить, что среди народов России есть много очень достойных людей и больших патриотов, чем многие правые.

Жизнь изменилась, я вернулся на обетованную землю как будто из космического полета. Первые годы в заключении думал, что держу руку на пульсе жизни, но после суда у меня возник мандраж и страх. Что ждет на свободе? Начинать с нуля? После освобождения отдохнул в избе на границе с Монголией. Была мысль остаться, но быт заставил ехать в европейский город.

Возвращаться к старому не хочется. От убеждений я не отказался, но в политическом смысле себя обозначать не хочется, лезть в это болото. Хочется жить нормальной повседневной жизнью. Она приносит радость.

Автор: Максим Собеский
Такие дела