В зале, то есть в центральной и самой светлой комнате дома, в кресле сидел худой как жердь старик в светлой спортивной майке, в аккуратных летних свободных брюках и наимоднейших дорогих красивых туфлях, на которых не раз невольно останавливался мой взгляд в продолжение всего нашего с ним общения.
Никак не вязались эти туфли с верхней одеждой и татуировкой, покрывающей грудь и руки деда. Не силён я в зэковской символике, но трёхкупольный собор на левом предплечье и набор разнообразных синих «перстней» на пальцах рук говорил о большой зоновской эпопее моего исповедника. Да и сам дед, от модных башмаков до седой, заострённой кверху головы, напоминал что-то тюремное, острое и бескомпромиссное.
«Не “Брынзой” бы тебя назвать, а “шилом” или “гвоздём”», – подумалось мне.
В разговоре же и в исповеди дед действительно был колючим и конкретным. Говорил он тихо, чётко отделяя слово от слова, и было видно, что обдумывал он свой разговор тщательно и заранее.
– Я вот дожил до девятого десятка, батюшка, хотя мне смерть кликали лет с пятнадцати. Да видно, хранил меня Бог, – начал без предисловий мой собеседник.
– Конечно, хранил, – поддакнул я.
– Ты помолчи, отец! Ты слушай. Мне тебе много сказать надо, а сил долго говорить нету.
Брынза говорил хрупким голосом, иногда соскакивая на старческий фальцет, и очень часто дышал.
– Зона из лёгких да из бронхов выходит, астма замучила, вот и устаю долго говорить, так что ты послухай, а потом своё слово иметь будешь, если будет что сказать.
И я слушал.
Поведал мне дед Владимир, в мире своём Брынзой называемый, что по воровским статьям просидел он двадцать восемь лет по тюрьмам и лагерям, был «коронован» в «воры в законе» на одной из ростовских зон, кормил комаров в Мордовии и на лесоповалах в Сибири, и грехов у него столько, что не хватит оставшейся жизни, чтобы перечесть.
– Давайте помолимся, – сказал я, открывая требник, – а там Господь поможет самое нужное вспомнить.
Говорят, что священник не должен вспоминать даже для себя чужие исповеди и тем более хранить их в памяти. Мне трудно это сделать, потому что предо мной, устами вора в законе, открылся иной мир, со своими отношениями, законами, образом мысли. В том мире нет просто радости, как и нет просто зла, там изменены понятия и принципы, которыми мы пользуемся, но там тоже есть боль и есть любовь. Для меня многое стало откровением…
Более трёх часов говорил старик.
Нам никто не мешал, даже из сада через открытые окна не доносилось ни звука. Брынза был конкретен: он говорил только о зле, которое причинил другим. И пусть понятие «зла» в его преломлении значительно отличалось от общепринятого, но ни разу он не пустился в оправдание себя. Он перебирал дни воли и года зоны, вспоминал давно ушедших и ещё живых. Речь его, прилично разбавленная воровским жаргоном, была чёткой, последовательной и придерживалась какой-то неуловимой для меня логики, в которой каждое действие имело предшествующую причину, а каждый поступок – конкретное завершение.
Мне даже не нужно было задавать каких-то наводящих вопросов. Лишь в конце, когда проскочило у деда слово «страсть», я спросил:
– А у вас есть или была страсть к чему-то?
– Есть такой грех, отец. Краги мне всё время хотелось иметь, дорогие и шикарные.
– Чего иметь? – не понял я.
– Краги. Туфли стильные. Вот теперь имею, когда ноги почти не ходят, – пошевелил туфлями дед.
И ещё один вопрос я задал. Спросил о том, почему он в Бога верит.
– Фраера веры не имеют да малолетки нынешние, вроде тех, что тебя везли,– отмахнулся Брынза. – Серьёзный человек без веры жить не может. Хоть и своя она у каждого, но справедливости всем хочется.
Мне нечего было ответить. Я просто прочитал разрешительную молитву и засобирался уходить…
– Ты подожди, отец. Я тут книжку вашу читал, – и дед указал на томик Слободского, лежащий на тумбочке под иконой и лампадой, – так там написано, что и причащаться надо. Дома можно?
– Вам можно, да и нужно.
Рассказал Брынзе, как готовиться к Таинству, да и раскланяться решил. Старик опять остановил:
– Погодь-ка. Читал я, что у вас там копьё на службе надобно, тут вот кореша с «девятки» подсуетились и сделали для церкви. Возьми.
Старик, как-то неожиданно, откуда-то сбоку достал копие, удивительное по красоте и мастерству исполнения, но немного не такое, каким мы его обычно привыкли видеть…
С тем и распрощались. Через день причастил я Брынзу-Владимира, а ещё через недельку он и отошёл ко Господу.
На жертвеннике теперь копие зоновское. Пользуюсь я им, хотя некоторых из коллег и смущает его внешний вид…
Протоиерей Александр Авдюгин
Источник: Православие.ру
