Атаман уезжает последним

6 утра, автовокзал Ставрополя. Рейсовая маршрутка, что движется на восток края, не пользуется большой популярностью. Окна занавешены, улицу видно только через щели в занавесках. В кромешной темноте кажется, что мы на броневике едем на место боевых действий. Где-то за политым кровью Буденновском начинает светать, но солнца не видно — небо затянуто тяжелыми тучами. Пейзаж вокруг трассы впечатляет простором и однообразием — степь да поля. Взгляд останавливается только на мачтах электропередачи, которые похожи на гигантские кресты. Кресты связаны чуть видными нитями электропередачи. Иногда попадаются и настоящие поклонные кресты. Так обозначают села, где большинство населения — русские. Крест спиливают, когда православных в селе становится меньшинство.

Левокумский район — небольшой сельский район, один из близлежащих к Дагестану.

— У нас в районе население 40 тысяч человек, — рассуждает глава Левокумского района Николай Напханюк. — Ежегодно уезжает 300–400 русскоязычных семей, это факт. Сейчас у нас в районе соотношение такое: 75% русских, 25% приезжих. При этом в руках приезжих даргинцев сосредоточено около 70% бизнеса и земли. К этой ситуации привела продажность прежних руководителей. Кто платил, тот и заказывал музыку.

— Для борьбы с коррупцией вы что-то предпринимаете?

— Пытаемся выяснять, кому принадлежит земля, пытаемся заставить платить налоги.

На границе села меня встречает атаман Левокумского районного казачьего войска Александр Перепелицын. «Главная проблема заключается в том, что село забыто государством, — сетует Перепелицын. — Работы нет, молодежь убывает со страшной силой. Рынков сбыта сельхозпродукции нет, а со вступлением в ВТО вообще хана будет. Свинина, говядина не продаются. У меня отец 200 голов индюков вырастил, а деть некуда».

— Я действующий фермер, глава крестьянско-фермерского хозяйства, — продолжает Перепелицын. — Но уже посещают мысли, что пора это дело закрывать. Государственная власть ориентируется на московские реалии, а там совсем другая жизнь. У самого мелкого предпринимателя в Москве оборот 200–300 тысяч в месяц. У нас здесь — 20–30 тысяч в месяц. И в таких условиях отчисления в Пенсионный фонд подняли больше чем в два раза. Это еще один гвоздь в крышку гроба нашего сельского хозяйства. У меня сын в 2011 году пришел из армии, стал со мной заниматься хозяйством. Ему все нравилось, захотел свое дело открыть. Ну набрал овец, а теперь все пришлось закрыть. Такие налоги, что легче ничего не делать.

К атаману подходят трое ребятишек, спрашивают про то, как можно стать казаком, что надо делать. Тот терпеливо объясняет, а потом возвращается к наболевшему: «Во всем районе нет ни одного спортзала, ни одного стадиона. Детям нечего делать. Люди работают за 5–7 тысяч рублей в месяц. Как на такие деньги выжить? А как ребенка выучить? Если в семье есть пенсионер, то есть возможность ребенку высшее образование получить. А если нет — то и перспектив нет. Не сегодня, так завтра мы столкнемся с такой проблемой, что у нас не будет комбайнеров, трактористов. Никто не учится на эти профессии. Токарей уже сейчас дефицит. Национальных проблем особо нет. Моя дочь учится в школе в третьем классе. В классе 24 ребенка. Соотношение 50 на 50, но оно меняется не в лучшую для местных сторону. В любом случае я, как капитан корабля, отсюда последним уеду. Свою землю бросать не собираюсь».

Если пройтись по селу, то на первый взгляд кажется, что оно самое обыкновенное. Голосят петухи, по дворам шастают гуси. Но что-то все-таки цепляет взгляд. Внезапно понимаю, что чуть ли не через каждый дом на воротах висит объявление о продаже жилища. Захожу в первый попавшийся дом с таким объявлением. Открывает мужчина средних лет по имени Алексей. «Почему уезжаю? Я гаишником работал, остановил машину без номеров. Там за рулем сидел 14-летний даргинец. Я его оформил, машину на штрафстоянку отправил. Потом отец парня пожаловался в прокуратуру. Он посчитал, что я его сына тормознул из-за межнациональной предвзятости. Полгода мне голову морочили, я в итоге решил уволиться, хочу уехать».

— Я выхожу молоком торговать на улицу. Ко мне сразу полицейские подбегают, — говорит пенсионерка Валентина Ивановна. — У приезжих по 20–30 коров, отары овец. Они не платят за воду, за газ, слыхом не слыхивали про санитарные нормы. Полиция их не трогает. Ты, детка, считаешь, это нормально? Я вот думаю: даргинцы взятки дают ментам или те просто их боятся?

— Лацынниковы Раиса Андреевна и Алексей Васильевич, — важно представляется пара пенсионного возраста.

— Щас я тебе все расскажу, как мы тут живем, — голосит Раиса Андреевна. — Глава района кричит на каждом углу, что наш район процветает. И чем же он процветает? У меня ответа нет. Маслозавод не работает, колбасный завод не работает, винный почти не работает. Жить здесь уже невыносимо. Я хочу продать дом за 900 тысяч. У русских денег нет. Даргинцы дают в два раза меньше, я им отказываю, а они шипят: «Вы здесь скоро будете дома бросать и убегать».

В краевую столицу я возвращался со смешанными чувствами. Понятно, что в условиях слабого коррумпированного государства лучше себя ощущают те народы, кто сохранил внутреннюю организацию, народы, где человек действует не в одиночку, а в составе клана, диаспоры. И сами народы в этом винить глупо, а вот государство, получается, своим избирательным отношением к разным группам граждан провоцирует ненависть. На Ставрополье веками уживались представители разных народов. Хотелось бы, чтобы люди научились мирно сосуществовать на одной земле и сейчас.

материал: Игорь Кармазин