Во всем мире термин хулиганство обычно применяется по отношению к футбольным фанатам. И лишь только в странах бывшего СССР это слово означает административно и уголовно наказуемое правонарушение. Получается, хулиганство как форма бытового преступления является специфически русской национальной особенностью.
На этот казус мало кто обращает внимание, как и на парадоксальное (поскольку она целиком дублирует имеющиеся нормы УК) существование соответствующей статьи УК РФ. Не помогает даже расширение поля ее правоприменения вплоть до олигархов и владельцев оппозиционных издательских домов.
Из детективной литературы широко известно правило: надежнее всего прятать важную улику на самом заметном месте. Судя по всему, по аналогичному принципу присутствие хулиганства в УК РФ и специфичная форма официальной трактовки этого понятия до сих пор не стала объектом широкого обсуждения.
По сути, юридическое толкование хулиганского поведения в России выглядит как диагноз всей существующей правовой структуры страны.А исследование метаморфоз этого явления за последние сто лет может служить удобным ключом к пониманию сути перемен в среде законов и понятий.
Зарождение
Появление законодательного понятия хулиганство стало одним из первых нововведений экспериментального советского государства. В официальных документах его можно встретить, начиная с 1918 года. Причем сразу же без пояснений, как давно вошедшее в юридический обиход или общеизвестное.
Таким образом, вера в существование хулиганства как социального явления у нас сразу приняла религиозный характер. Секуляритивное советское государство, призвав просто поверить в существование хулиганских побуждений у преступников, (даже не удосужив себя объяснением, что следует понимать под этим термином) фактически заменило данным абстрактным понятием веру в дьявольское искушение, овладевающее душами преступников.
Такое требование принять на веру хулиганскую мотивировку почти любого мелкого преступления в официальных документах позволило свести правовую работу к софистике. Эксперимент прошел удачно, что позволило отечественным законодателям в дальнейшем повторить этот опыт на таких важнейших правовых понятиях как коррупция, экстремизм, свобода личности, лишив их конкретного определения и тем самым превратив в абстрактные категории, трактовку которых можно беспрепятственно искажать в каждом случае в собственных интересах.
Процесс размывания смыслового содержания законодательной базы с помощью чрезмерно расширенных формулировок законов можно объяснить двумя способами.
В первые годы существования советского государства это объяснялось потребностью легализации в глазах мирового сообщества правосудия военного времени. Для чего откровенно террористические установки были заменены продуманно невнятными формулировками статей УК.
Впоследствии отказ от юридических абстракций объяснялся низким уровнем профессионализма новых представителей юридического сословия, которые были лишены времени и возможностей для повышения квалификации.
При этом советское определение термина «преступление» было новаторским: он был определен вне термина «закон». Стало быть, правоприменители могли по своему произволу решать, что за действия преступны или не преступны в случаях, не предусмотренных законом.
Важно заметить, что специальный законопроект о хулиганстве инициировался еще в дореволюционный период через Минюст. Эксперты уже тогда объясняли эту инициативу желанием упростить работу. Ведь факт правонарушения требовалось установить, подтвердить свидетельствами, надлежащим образом документировать все следственные действия. Гораздо удобнее было, объявив такого рода случаи хулиганством, ввести для них сокращенную процедуру следствия и суда.
Государственная дума такую инициативу в царские времена пресекла, однако столкнувшийся с дефицитом опытных кадров союз рабочих и крестьян вынужден был использовать этот законодательный фантом. Его появление, как отмечали уже в двадцатые годы прошлого века российские юристы (например, В.А.Ширяев), свидетельствует о нежелании и неумении местной администрации готовить материалы следствия для суда.
На самом деле правительство боролось не столько с преступностью, сколько с негативной статистикой. Обвинение в хулиганстве с одной стороны повышает раскрываемость преступлений (что сегодня выродилось в быстрый сбор «палок»). С другой стороны классово чистое государство не могло себе позволить рост преступности по сравнению с царским режимом, поэтому серьезные преступления выдавались за незначительное хулиганство.
Благо, такая подтасовка фактов была на руку всем участникам дела: следователи получали раскрытое дело без траты времени и сил на сбор улик и доказательств, судья выносил идеологически верное решение в результате упрощенной процедуры, привлеченные к ответственности не особо спорили с обвинением, поскольку получали значительно меньшие сроки, чем заслуживали. В результате, статистика большинства преступлений росла очень медленно или даже сокращалась, кроме хулиганства, которое никто не воспринимал как угрозу государству.
Пренебрежительное отношение общественности к хулиганству как правонарушению позволяло подавать под таким соусом и политические преступления. Например, известно, что инициированная Николаем Бухариным дискуссия о «есенинщине» как пропаганде хулиганства преследовала цель ограничить влияние и отстранить от работы ставленников Льва Троцкого в СМИ и даже политических кругах.
Впоследствии практически вся оппозиционная активность в СССР стала трактоваться как хулиганство (обычно вызванное психическими отклонениями, что привело к массовому лечению диссидентов в психиатрических лечебницах).
Думается, здесь надо особо остановиться на причинах такой политизации хулиганства. Вряд ли руководители нашего государства от Сталина до XXI века когда-либо целенаправленно предполагали использовать юридическую абстракцию под названием хулиганство в форме репрессивного инструмента по борьбе с инакомыслящими. Скорее всего, такая форма патологического правоприменения стала результатом халтурного отношения к работе следователей и судей, а также автоматического перехода формулировок законов из одного кодекса в другой по принципу «памяти жанра».